В основе последней премьеры «Старого дома» - одноименная пьеса Ивана Вырыпаева, поделом не любимая большинством критиков, да и самим драматургом то ли из авторского кокетства, то ли из нежелания впустую бодаться не слишком-то жалуемая. «Валентинов день» - драматургический дуплет в сторону создателя советской мелодрамы, драматурга Михаила Рощина. Художественная рефлексия на тему его «Валентина и Валентины», сведшая воедино прямолинейную наивность советской драматургии (отсюда подзаголовок спектакля – «мелодрама с цитатами в направлении Примитивизма»), романтические чаяния уходящего поколения и новодрамовский прищур. Сиквел с многоступенчатыми флэшбэками, перенесший 18-летних героев рощинской пьесы на гребень 60-летия. Театральные пятнашки, за пронумерованными костяшками которых скрываются обожаемые Вырыпаевым страсти a la Shakespeare и внешний эпатаж.
Синопсис «Валентинова дня» следующий: разлученные в юности Валентин и Валентина сталкиваются в метро пятнадцать лет спустя. Она грустна и одинока, он печален и женат.Бросить супругу Валентин не может, оставить первую любовь не имеет сил, - вот и мается в адюльтере. Правда, длятся его мучения не долго. Однажды, в день рождения Валентины, Валентин умирает от инфаркта. С тех пор его женщины живут в одной квартире, ненавидят друг друга, изводят, временами даже стреляются и регулярно отматывают в воображении эту странную общую жизнь на троих, разорвать которую не в силах даже смерть.
Действие «Валентинова дня» предельно дискретно. Героев бросает то в жар, то в холод, то в лето, то в зиму, то в наивные 70-е, то в отчаянные 80-е, то в бурлящие 90-е, то в сигнальный 2012 год. На все это временное изобилие зрителям дается целый арсенал героев и героинь: три разновозрастных Валентины (Анастасия Панина, Наталья Пивнева, Халида Иванова), три Катерины (Яна Болутина, Эльвира Главатских и Ольга Кандазис) и два Валентина (Сергей Дроздов и Василий Байтингер). Однако объединяют разновозрастные ипостаси по большому счету только имена – слишком радикально с ними обходится время. Вот и выходит все точь-в-точь по анекдоту, где Карл Маркс и Фридрих Энгельс – четыре разных человека.
Юная Валя – миленькая карманная блондинка, вся ушедшая в щебет, поцелуи и шелест ресниц. Сорокалетняя, подросшая на десяток сантиметров Валентина – странная женщина, раненая птица, смесь боли, скепсиса и апатии. Шестидесятилетняя Валентина – бомба замедленного действия: то заклеклая и усталая уходит в себя, то умиленная воспоминаниями тает от грусти-нежности, то лютует, беря на мушку свою соперницу по счастью.
С Катериной происходят иные метаморфозы, что еще раз подчеркивает биполярность валентиновых женщин. Нескладная дуреха с косой и червоточинкой, она оборачивается недалекой теткой совдеповской пошлости, а затем окончательно мутирует в омерзительную от уха до уха плюгавую запивоху, в которой все-таки иногда проглядывает что-то женское и человеческое.
Валентин меняется менее кардинально. Этот прекрасный в своем беспородии молодой и сильный зверь израстает в народный стандарт – скучноватого сороколетнего супружника, исправно таскающего ярмо ради привычки и плотных завтраков.
Многослойный «Валентинов день» разворачивается в нарочито безликом, скорее даже обезличенном коммунальном интерьере. Здесь все, как у всех четко, скупо и лаконично: ДСП-шные стол и стулья, диван-лягушка, холодильник типа «Саратов», потертый палас. Ничего индивидуального, никаких признаков жизни. Даже цвета все мерклые и никлые – мутно-коричневый, серый, советский беж (самый яркое цветовое пятно в «Валентиновом дне», пожалуй, золотая будоподобная статуя Горбачева, пролетающая благодаря видеопроекции на заднике-экране). Однако именно в этом нещедром на прикрасы закутке десятилетиями кипят нешуточные страсти и происходят совершенно фантазийные завихрения (старушки натягивают космические скафандры, примеряют свадебную фату, прикалывают к спине воздушные шарики)- традиционная для режиссера Линаса Зайкаускаса и художника Маргариты Мисюковой игра на контрасте, заложенная, впрочем, в самой пьесе.
Еще один традиционный для новой стародомовской команды ход - многоступенчатый саунд, составленный из актерских голосов, аппаратных примочек и микрофонных фиоритур. Причем микрофоны здесь имеют очевидное преимущество. Они усиливают вербальную составляющую и работают на атмосферу, превращая коммунальный пятачок и прилегающую к нему территорию в танцплощадку, где с удовольствием развлекается тамошний бомонд: пьяная старуха горланит песни на стихи Бродского, ловко и пронзительно вступает баян (соло на баяне Андрей Романов), разливаются на всю округу «Листья желтые» и «Шербурские зонтики», ностальгирует советское ретро и щекочет барабанные перепонки популярная классика.
Если в пьесе Вырыпаева традиционно видят много-много воздуха и малое количество слов, то в спектакле Линаса Зайкаускаса все с точностью до наоборот – там в избытке слов, но катастрофически не хватает воздуха. Говорят, а чаще срываются на крик герои, вторит их репликам микрофонное эхо, звучат обычно непроизносимые авторские ремарки, дублем идет на заднике-экране (и это уже не обыкновение, а самый что ни на есть театральный пуансон) вырыпаевская пьеса. Однажды словесные легионы вырастают до таких размеров, что происходящее остается далеко за порогом восприятия. Наступает странная психологическая глухота, при которой перестаешь понимать слова и ощущать действия.
В этот момент особенно радуют слегка небритые дворники в диахромной униформе из белых фартуков, черных ушанок и сланцевых ватников. На их губах нет слов, зато есть метлы в руках и херувимские крылья за плечами. То ли отставные ангелы, то ли прилунившиеся вратники, то ли взгромоздившиеся по служебной лестнице операторы метлы, но в любом случае одинаково равнодушные и скорые на расправу. Раз, - и смели все любови, мечты, фантазии к чертям собачьим. Был человек, и нет человека. Была судьба, развернулась вспять. Жаль, что эти помятые мойры не в силах до конца очистить от театрального мусора сам спектакль, вымести штампы, к примеру, прибить репертуарную пыль, смыть шекспировскую хмурь, укрепить рыхлый каркас, или наладить своим метрономным «вжик-вжик-вжик» четкий ритм, чтобы действие не металось от одного тохикардического параксизма к другому.
{igallery 11}