«Это новый какой-то уровень, левел, раунд; белым-бело»
«Знак неравенства» – эксперимент во всём. Мы никогда не работали в таком формате, не делали альбома на основе текстов и музыки, не осваивали формат выступления на гастролях вместе с группой; и всё это вместе – большое, громадное испытание и для ребят, и вообще для всех. Могу сказать, что за 11 городов гастролей мы не поубивали друг друга, не сорвались. Снаружи происходил миллиард всяких событий, очень смешных, начиная от абсолютно синих организаторов в каких-нибудь городах, не приезжавших на выступление, не бравших трубку. В одном из городов, недавно совсем, мы приехали – и обнаружилось, что выступаем в банкетном зале. Если вы представляете себе объём потрясения: мы привыкли к какому-то клубному запаху, обстановке, чтобы видеть людей, чтобы специфически звук отстраивать. А тут вы заходите, и салфеточки в кольцах стоят, женщины в фартучках ходят, в наколочках – и такой купол, от которого «здравствуйте-ствуйте-ствуйте…». И мы выпали на полчаса, стояли в глубоком шоке, но сыграли своё.
«Я легка, непроизносима, мне нет числа»
Как минимум у половины героев есть реальные прототипы. Говард Кнолл и его отец, периодически встречающиеся за Кровавой Мэри – прямые отец и сын, живущие в Киеве. Некоторые из этих героев – мои друзья через тридцать лет, как миссис Корстон. Некоторые – абсолютно я, как Тара Дьюли. Все они так или иначе списаны с меня, в каждом есть по 30, 80, 50 процентов меня. И все они – реальные люди, я не сомневаюсь в их существовании.
«Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих»
Талант человеческий – не столько в том, чтобы что-то писать, потому что это бывает потребностью физиологической, как дышать или разговаривать, сколько создать вокруг себя такую среду, которая бы не разъедала тебя при всём обилии внимания, ненависти, шквальной любви. Когда в каждую конкретную минуту ты можешь знать, что двадцать человек тебя обсуждают, и при этом жить в такой чистой воде, чтобы не потухнуть. Вот это – талант.
«Да нечего рассказывать, хороший. Давай-ка лучше ты мне расскажи»
Мама сидит сейчас на Гоа и рассказывает мне, что познакомилась с лягушонком высокой прыгучести в ванной, что дружит с рыжей собакой, что закат сегодня был очень красивый. И я говорю: котик, в общем, я до конца жизни готова обсуждать с тобой только такие новости.
«Это замечательный мир, один из прекрасных самых. Так и запиши себе, недоумок»
Невозможно жить в мире, где радиация, и при этом ходить без скафандра и делать вид, что тебя это не задевает. Она разлита в воздухе, она на всех воздействует, неважно, смотришь ты на неё или не смотришь. Политика не может меня не интересовать, поскольку время от времени мне приходят смски, что кого-то из моих друзей на скорой увозят в травматологию избитыми в автозаке. Мои друзья ходят на митинг на Болотной, пишут об этом в фэйсбуке радостно – я сижу в этот момент в Нижнем Новгороде, и меня трясёт. Я не могу быть аполитичным человеком просто потому, что сейчас такое время, что второй вопрос после «как тебя зовут?» - «ты за кого?». Но меня расстраивает, как это всё безвкусно в стране происходит. Если у нас тирания, всё должно быть очень красиво: с маршами, с френчами, с призывами – а у нас всё так ужасно гнило и тускло. Они даже не могут придумать никакой нормальной концепции для своей тирании, они какие-то очень условные, но при этом злые-злые. И реагируют они уныло, и иронии у них нет никакой. А когда они начинают шутить – это вообще страшно, когда чекисты шутят, мороз по коже пробирает. Наблюдать за этим неинтересно, вот что, всё предсказуемо невероятно. Воевать с ними – делать их ещё реальнее. Вообще, открыто конфликтовать, спорить, рвать на груди рубаху – это делать, и делать, и делать их ещё реальнее. Они ужасно радуются, что их замечают. То есть, я не вижу пока ни одной адекватной силы, способной противостоять.
«Когда-нибудь в подворотне лабух споёт романс на твои стихи»
Помните одно: люди, которые провоцируют вас на всякий негатив, всегда хотят реакций. Не оправданий, не «Господи, что ж это вы такое говорите», их цель – просто развести вас на эмоции, и всё. Самый главный мой принцип – игнорировать, не кормить демонов никогда, потому что тогда они отступают. Если то, что ваше, талантливо или похоже на талантливое, вас начнут убивать на месте. Это часть инициации: как только ты появляешься на этом поле, тебя начинают топтать. И если ты это пройдёшь, значит, ты состоялся. А ещё люди думают: да, наверное, это я плохой, никчёмный – ни в коем случае, это просто инициация. Вам нужно пройти через эту грязь, чтобы выйти на какой-то цветущий лужок. Почему-то литературная среда, как никакая другая, устроена так.
«Что до прозы – я не умею прозой. Правда, скоро думаю научиться»
Она требует не столько мастерства как мастерства, сколько усидчивости и последовательности в решениях. У меня написано два рассказа за этот год, и как их дальше применять, я пока не знаю, но мне бы хотелось сделать книжку рассказов когда-нибудь. Меня точит это, мне всегда этого хотелось.
«Надо говорить толково, писать толково»
Научить можно только отношению к делу. Я не столько черпаю вдохновение, чтобы писать стихи, сколько понимаю, как нужно к себе и к жизни относиться, чтобы они писались. Понимаю, какую оптику надо иметь, чтобы правильно видеть. Тексты всегда пишутся отдельно от людей. Не бывает так, чтобы посреди вечеринки, как любят снимать в дешёвых фильмах, глаза у тебя затуманились – и ты вдруг заговорил стихами. Бальзак говорил: «Никто никогда не должен видеть тебя за работой». Никто никогда не видит, слава Богу.
«И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух с яростного русского на английский»
Часть, не читавшая большинства текстов, полагает, что я эпигон эпигонович Иосифа Александровича. На самом деле, всякие люди типа Саши Васильева из «Сплина», или Бориса Борисыча, или Земфиры Талгатовны, повлияли в своё время ничуть не меньше. Просто с Иосифом Бродским у всех всегда складывается дико личная история, и все почему-то ревнуют его друг к другу. Я замечала, что если Высоцкий влияет, то это нормально, а вот Иосиф Александрович только на меня повлиял, на тебя не имеет права влиять, потому что это мой личный Иосиф Александрович – никто не понимает его, как я! Языком заражаешься очень быстро, но ты так же быстро и перебаливаешь, начинаешь немножко отстранённее воспринимать. Но то, как он относился к тексту, и все его нобелевские речи о том, что, возможно, писание стихов есть конечная цель биологического вида человечества как таковая – это очень много мне дало и научило, как надо к этому ремеслу относиться.
«Да, ещё не пора, моя девочка. Всё ещё не пора»
Я себе напоминаю жонглёра, который каждый раз берёт ещё один шарик. Хорошо, смотри, допустим, вот ты книжку написала. Давай попробуем книжку писать и в музее работать – второй. Давай попробуем книжку писать, в музее работать и концерты давать – третий. Давай мы попробуем книжку писать, в музее работать, концерты давать и гастролировать – четвёртый. Давай попробуем ещё в театре при этом играть – пятый. Сейчас уже приходится выбирать – всё потянуть вообще невозможно. Мама уже булавочками отмечает, где я, мол, по-моему, вчера она была ещё где-то вот здесь…
Я думаю, это тренировка ума и вопрос самоорганизации исключительно. Можно успевать и писать, и ездить, и в театре играть, и жить полной жизнью при этом ещё – просто для этого нужно определённым образом отформатировать сознание, понять, что ты можешь это сделать. Просто ещё один шарик – и я установлю равновесие, начну жонглировать, к примеру, восемью, и это будет у меня легко получаться.
{igallery 81}