21.03.2010

Как я научился не волноваться...

Холодным февральским вечером в меру выпивающие и просто интеллигентные люди забрели в арт-клуб «Бродячая Собака» с высокой духовной целью: посмотреть моноспектакль Семена Александровского «История обыкновенного безумия», поставленный по произведениям опального Чарльза Буковского. Среди них затесался и ваш покорный слуга. Отношение к творчеству Буковского у людей знающих всегда колебалось от абсолютного неприятия до практически идолопоклоннического трепета. Лично я, как не чуждый распиздяйству и наплевательству человек, отношусь к нему крайне положительно, хоть и не без зависти. Действительно, Буковский жил на всю катушку, пил, трахался, дрался и черт знает что еще вытворял. Я же в последние годы превратился если не в комнатный планктон, то в нечто весьма близкое к этому, поэтому своеобразная психотерапия мне бы не повредила.

Как я научился не волноваться...

Перед началом спектакля Александровский шатался между столиками с бутылкой виски, смачно и нагло из нее отхлебывая. На нем была мятая рубашка и старомодная шляпа. Вживался в образ, так сказать. Том Уэйтс, выбранный в качестве звуковой дорожки перед началом «...Безумия», в конце окончательно актуализировался: Буковский, похоже, тоже одевался так, чтобы сумма всего надетого не превышала сорока баксов.

Я заказал себе светлого пива и пристроился в уголке, вспоминая, что же я на самом деле знаю о Буковском. Мысли растянулись еще на пару кружек, а Александровский, продолжая хлебать виски из горла, был подозрительно трезв. Незадолго до самого действия меня ждало горькое разочарование - закрыли бар, а у меня почти все кончилось. Пересев за столик поближе, я начал цедить жалкие остатки пива. Однако «История обыкновенного безумия» начался так стремительно и, я бы сказал, яростно, что о пиве я скоро позабыл, полностью переключившись на сцену. Александровский вел себя крайне самоотверженно, доставая из рукава провокационные строчки о геморрое, аристократках-блядях, побитом им самим Хемингуэе и тому подобных маргинальных приключениях. Через эти разгульные дикости, впрочем, постоянно пробивалась мировая скорбь и человеконенавистническая рефлексия, за которую Буковскому можно простить многое, если не всё. Зал реагировал адекватным образом, смеясь над словом «жопа», летящим со сцены, с каким-то совершенно детским восторгом. Никто, по крайней мере, спектакль не покинул, несмотря на то, что самому Александровскому это, возможно, было бы даже немного приятно.

Далее предчувствие апокалипсиса, весьма близкое человеку середины XX века (а нам с вами – особенно), обернулось в мечту об утраченном рае, выраженное в диковатом скотоложстве со всем, что рычит и хрюкает. Последняя часть спектакля – самая печальная – колебалась от истошного самовосхваления до практически христианской кротости перед всем миром, каким бы жестоким и преступно логичным он не был. Александровский со своей задачей явно справился. После его экстатических откровений хотелось делать «глупости». Напиваться каждый день, нигде не работать, трахать телок и, главное, хоть что-нибудь написать. Вместо этого я немного погулял, вымыл посуду и посмотрел телевизор. А потом ждал, когда на Новосибирск свалится первая водородная бомба.

{igallery 17}